В сафьяновых переплетах, с золочеными амурчиками на обложках, формата подчас ридикюльного альбомы пушкинской поры всем своим видом говорят о домашнем и любительском происхождении жанра. Но с самого начала между цветочными гирляндами, девичьими головками, неловкими виршами, силуэтами, шаржами и нежданными эпиграммами вдруг попадется вид Волги в Твери Ореста Кипренского — и сразу вспомнится, что слово "дилетант" когда-то не имело нынешнего уничижительного оттенка, уравнивая любителей и профессионалов в праве на свободное творчество. Свободной музы приношенья можно изучить, пролистывая любовно изукрашенные тетради на компьютерных экранах, но лучшие образцы вроде роскошного альбома Бакуниных-Полторацких, где рисовали Жан Франсуа Тома де Томон и Сальватор Тончи, где швейцарские и итальянские красоты сменяются библейскими сюжетами во вкусе назарейцев, разобраны по листочку. Хотя как знать, что здесь лучшее? Альбом великого князя Константина Николаевича, раскрытый на портрете владельца, рисованном Иваном Айвазовским? Или простой альбом из семьи Мариных с незатейливыми вышивками, гербариями и многозначительной картинкой с горящей во мраке свечой? Последний, кажется, гораздо полнее раскрывает свое главное предназначение — служить хранилищем драгоценных воспоминаний. Эта изначальная мнемоническая функция альбома позволяет, не покушаясь на жанровую чистоту, выставить здесь также рабочие тетради профессиональных художников и архитекторов — от Сократа Воробьева до Владимира Щуко. Они подводят зрителя к разделу XX века, когда светская прежде забава почти целиком отдается на откуп людям искусства, так что альбом княгини Тенишевой с рисунками Александра Головина, Константина Коровина, Сергея Малютина и Марии Якунчиковой принадлежит уже не столько аристократке, сколько художнице и меценатке.
 

В свою очередь, художнические альбомы XX века демонстрируют известный набор родовых признаков жанра. Многие служат путевыми дневниками: Константин Истомин плывет по Каме, Май Митурич исследует Сахалин, Карл Фридман запечатлевает Фергану, Татьяна Маврина ищет цветовые коды древнерусских городов. Альбомы Алексея Крученых, составленные один самим поэтом, другой — Николаем Харджиевым из автографов коллег-авангардистов,— это ярмарка тщеславия почище вышеупомянутого альбома Бакуниных-Полторацких, утверждающая первенство хозяина в изобретении зауми. Другой же футурист, Василий Каменский, неожиданно выступает предтечей концептуализма, Эрика Булатова в частности, помещая огромные надписи "Ленин" и "Могущество" в условный пейзаж. Ростислав Барто, словно соревнуясь с Борхесом, составляет энциклопедию фантастических монстров, а Александр Максимов, рисующий бытовые сценки одним контуром, невольно обращается к золотому веку альбома — флаксмановским очеркам романтического Жуковского. Впрочем, наиболее точно следуют канонам жанра памятники сталинской эпохи из коллекции общества "Мемориал", созданные в условиях весьма далеких от уютной обстановки домашних салонов, но символически ее восстанавливающие. Речь не о лагерных зарисовках Бориса Свешникова или тюремных набросках Виктора Дувидова. Речь об анонимных, прятавшихся от ВОХРа тетрадях с записанными на память стихами и сделанными наспех рисунками, созданными в нечеловеческих условиях ГУЛАГа. Они гораздо ближе исконному гуманистическому смыслу альбома — средства сугубо человеческой, творческой коммуникации.